болезненным, если исходит из феминистских кругов и предоставляет еще одну возможность обвинить праматерей в том, что они были недостаточно хороши, или пожалеть их за то, что навалившиеся на них силы оказались слишком мощными, чтобы им противостоять.)
Если сексуальный оптимизм означает всеобщую убежденность в том, что секс, желание и удовольствие по сути своей хороши, целительны, способны придать сил, несут в себе политический заряд и вообще представляют собой некоторое единое целое, я тоже отвергаю его. В том, чтобы превращать секс в центральный вопрос политической повестки, кроются серьезные изъяны; отчасти из-за его предполагаемой аморальной природы, отчасти потому что всё, что выдается за необходимость, неизбежно вызывает неприятие, а отчасти потому что значимость и важность секса разнится от человека к человеку и меняется в течение жизни. Заявление о том, что секс – однозначное благо, и его должно быть в нашей жизни больше, рано или поздно разбивается о знаменитую остроту квир-теоретика Лео Берсани: «Великая тайна секса в том, что большинству людей он не нравится». Более того, те, кто полагали, что оргазматроны Райха или квир-оргии приведут к гибели капитализма или фашизма, всегда недооценивали возможную связь между удовольствием, желанием, капиталом и властью (в отличие от Жиля Делёза и Феликса Гваттари: «Сексуальность повсюду – в том, как бюрократ ласкает свои досье, как судья вершит суд, как бизнесмен направляет потоки денег, как буржуазия измывается над пролетариатом и так далее… Флаги, нации, армии, банки связывают много людей»). И, Бог свидетель, капитализм обладает поразительной способностью «поглощать освободительный импульс» и добавлять Inc., как только первые леопарды ворвутся в храм, чтобы выпить до дна содержимое жертвенных сосудов.
Но в том-то и дело – мы это уже проходили и не раз. Ничто не остается в авангарде навсегда; нужно продолжать движение. Если бы пришлось судить о возможностях эмансипаторного (или просто ценного) опыта по тому, были ли какие-то его элементы присвоены, осквернены, вызывали ли они какую-то негативную реакцию или были лишены своего радикального значения, проданы, куплены, выведены на рынок и т. д. – то вся жизнь прошла бы без какого-либо ощущения открытия, изобретения, развития или избавления. Популярная, спонсируемая корпорациями массовая культура всегда будет казаться «симулякром свободы» или «рыночным представлением о „расширении возможностей“», потому что она и есть товар, а не то пространство, где, рискну предположить, проходит большая часть нашей настоящей эротической жизни.
Я считаю, что те, кто жил до нас, сделали свою работу, и их победа была настоящей. (В возрасте пятидесяти лет, за год до смерти от цирроза печени, Сильвия Ривера в своей речи, посвященной событиям в «Стоунволле», обратилась к членам Клуба латиноамериканских геев Нью-Йорка: «В тот вечер мы были полны решимости стать независимым свободным сообществом, которым и стали. Знаете, я заменю „мы“: Вы обрели свою независимость и свою свободу в ту самую ночь. У меня же как ни хрена не было, так и нет. Но я всё ещё борюсь, я всё еще продолжаю борьбу».) Они не смогли – поскольку этого не может никто – создать мир, в котором живые освобождены от бремени и благословения действенной свободы. Вопреки легкомысленным заявлениям, которые нередко появляются в Твиттере или авторских колонках по всей стране, наша альтернатива – это не раз и навсегда счастливая и освобожденная сексуальность vs. «Рассказ служанки». Мы можем и должны стремиться к созданию условий, более подходящих для воплощения свободы, которые по Фуко (и Арендт) состоят в создании пространства, увеличении степени возможности и уменьшении степени господства. Это не означает стремление к земле обетованной, где все отношения власти и возможное страдание покинули поле боя. Это особенно верно, когда речь заходит о сексе, поскольку наши сексуальные мотивы не всегда коренятся в стремлении к удовольствию или благополучию. По мнению писательницы Кэтрин Энджел, секс может подразумевать движение навстречу трудностям и преодоление боли. Если мы примем такое положение дел вместо того, чтобы настаивать на том, что самый успешный или этичный секс несомненно избавит нас от трудностей, боли или даже отвращения, то, возможно, у нас получится завоевать больше пространства для принятия собственного разнообразного «я», сексуального или какого-то иного.
Даже при самых благоприятных обстоятельствах нет – и не может быть – какого-то простого способа передать сексуальный опыт одного поколения или одного тела другому. У каждого из нас есть собственные тело, разум, история и душа, с которыми нам предстоит познакомиться, со своими необычными предпочтениями, замешательствами, травмами, апориями, наследием, ориентациями, чувствительностью, способностями и побуждениями. Все эти особенности невозможно познать за одну ночь, год или даже десятилетие. Более того, полученное знание не остается неизменным на протяжении всей жизни (даже на протяжении одних отношений или одной встречи). Никто из нас не рождается с навыком управлять своими сексуальными влечениями и разочарованиями; никто из нас не рождается с навыком справляться с различными ограничениями, преследованиями и допущениями сексуальной свободы, которые общество заготовило для нас еще до нашего рождения. Мы можем бороться с пагубными нормами и законами, ограничивающими нашу сексуальную и репродуктивную свободу; мы можем создавать поколения людей, которые будут реже подвергаться травмам, преследованиям или ранить себя в связи с гендерной принадлежностью или сексуальной ориентацией; мы можем просвещать друг друга о взаимности и способах общения, о расположении клитора и различиях, выходящих за рамки гендерной бинарности; мы можем бросить себе вызов и принять «доброкачественную сексуальную вариативность» (выражение женщины-теоретика Гейл Рубин о том, что всякое сексуальное поведение, пока оно добровольно, по своей сути не лучше и не хуже другого). Вот лишь несколько подходящих вариантов для начала. Но каждый сексуальный контакт – особенно с партнерами, с которыми вы не занимаетесь сексом регулярно, но даже если и так – будет напоминать блуждание в лесу из-за фундаментальной непознаваемости нас самих и друг друга, а также открытого вопроса о том, к чему может привести любое новое взаимодействие.
Эта рудиментарность – не просто побочный продукт сексуального опыта. Она часть того, что делает его ценным. Без нее мы оказываемся в зоне действия марксистской шутки, которую пересказывает Ив Седжвик в «Параноидальном чтении и репаративном чтении»: «Грядет революция, товарищ, каждый сможет есть ростбиф каждый день. – Но, товарищ, я не люблю ростбиф. – Грядет революция, товарищ, ты полюбишь ростбиф». Сара Ахмед так рассуждает о счастье: «Сексуальное освобождение, направленное на гомогенизацию желания или удовольствия, а тем более на утверждение их необходимости, вовсе не является освобождением». И здесь мы могли бы вспомнить, что замечание Фуко о том, что «освобождение открывает целое поле для новых отношений власти, чтобы контролировать их
